«Из Лебяжьего сообщают» — советский короткометражный фильм 1960 года, дипломная работа студента ВГИКа Василия Шукшина, ставшая его первым самостоятельным фильмом. Шукшин выступил в фильме не только как режиссёр и сценарист, но и сыграл одну из главных ролей. Фильм рассказывает об одном дне сельского райкома партии в жаркий период летней страды.

"Ноль ноль целых"
Короткометражный художественный фильм, экранизация одноименного рассказа В.М. Шукшина. Режиссер Олег Волков

"Печки-лавочки" (1972)

История о путешествии к южному морю семейной пары из далёкого алтайского села. Супруги впервые в жизни едут в отпуск по выделенной профкомом путёвке, да ещё в отдельном купе! Дорожные приключения и ритм новой жизни увлекают их, но и среди красот южной природы не могут они забыть о родных местах и близких людях, которые ждут их возвращения.
режиссер: Василий Шукшин
сценарий: Василий Шукшин

"Калина красная" (1973)

«Калина красная» -  художественный фильм Василия Шукшина по одноименной повести. Драматическая история, как попытка начать новую жизнь человека с темным прошлым. Егор Прокудин, человек потерянной судьбы, много лет пробыл в заключении. Простой, фактурный и в сущности добрый мужик,  разговаривающий то с небом, то с пашней, то с любимыми берёзами, "хочет праздника".  Выйдя из тюрьмы, Егор едет в деревню, где живет синеглазая незнакомка Люба Байкалова, с которой он переписывался - ведь надо немного переждать и осмотреться. Но жизнь в деревне рушит все планы Прокудина, и он решает навсегда порвать с прошлым.  Однако бывшие друзья-преступники Егора не собираются мириться с его новым образом жизни.
В главных ролях: Василий Шукшин, Лидия Федосеева-Шукшина, Георгий Бурков, Лев Дуров.
Режиссер: Василий Шукшин.
Автор сценария: Василий Шукшин

"Живет такой парень" (1964)

В общем-то он обыкновенный парень — шофер Пашка Колокольников. Живет себе, работает, мечтает, встречается и расстается с самыми разными людьми. Но есть у него особая черта: он чувствует себя счастливым, только если вокруг всем хорошо.Собственная жизнь волнует его меньше, чем судьбы других людей. Ради них он и дурачком прикинется, и подвиг совершит…
режиссер: Василий Шукшин
сценарий: Василий Шукшин

"Ваш сын и брат" (1966)

Живет в сибирском селе старый Ермолай Воеводин. Четыре сына у него да дочь. Но как по-разному сложились их судьбы. Подался в Москву старший — Игнат, стал выступать в цирке, демонстрируя недюжинную силу. Он доволен своей жизнью и своими рассказами сманивает в город брата Максима. Тот устраивается на стройку чернорабочим, но постоянно чувствует свое одиночество. В думах своих он не порывает с деревней, а возвратиться мешает гордость. Средний сын, Степан, — человек неуемного характера, подрался «за правду» и угодил в тюрьму. За три месяца до освобождения он совершает побег и возвращается в деревню, чтобы повидать родных, походить по земле и, как он говорит, набрать сил отбыть наказание. В деревне с отцом остаются только его любимец Василий да немая Верка. Тяжело переживает Ермолай распад семьи, страстно мечтает собрать всех сыновей под крышей своего дома, да только сбудется ли его мечта? режиссер: Василий Шукшин сценарий: Василий Шукшин

"Другая жизнь"

"Шукшинские рассказы" (2004)

Цикл фильмов, созданных по мотивам рассказов классика советской литературы XX века, Василия Шукшина. Это разные по жанру истории, каждая из которых интересна, поучительна и заслуживает отдельного внимания. Сейчас наступает время, когда зрителю интересно узнавать что-то о самих себе. Именно на этом построена вся эстетика русской классики, и в том числе Шукшина. Героев этих фильмов мы каждый день встречаем на улице. Это наши соседи, друзья, прохожие. Но несмотря на всю свою близость они не перестают удивлять.
Порядок - «Бессовестные», «Вянет – пропадает», «Гена Пройдисвет», «Другая жизнь», «Ораторский прием», «Самородок».

"Бессовестные" - Одинокий старик решает посвататься к такой же одинокой женщине, недавно появившейся в их деревне. Роль "посредника" в сватовстве возложена на вдову политрука, всю жизнь, с 23-х лет хранящую верность погибшему мужу

"Вянет-пропадает" - Нина одна воспитывает сына, постоянно сталкиваясь в повседневной жизни с такими же одинокими людьми. Пытаясь избавиться от одиночества, она приезжает с сыном на курорт, где знакомится со случайным попутчиком...

"Гена Пройдисвет" - Весельчак и балагур Гена Пройдисвет уволен с работы из черноморского пансионата. Вернувшись в родную деревню, он сталкивается с односельчанином дядей Гришей, человеком глубоко верующим, в жарких спорах с которым и пытается понять смысл жизни.

"Другая жизнь" - Тимофей Худяков, кладовщик перевалочной базы, испытывает тоску от безрадостно прожитой жизни. Он пытается обвинить в этом всех окружающих, сам не понимая того, что выбрал когда-то неверный путь.

"Ораторский прием" - Главный герой - Александр Щиблетов долго ждал своего звездного часа. И вот его назначают бригадиром совхозных мужиков. Щиблетов рьяно берется за руководство, но мужики относятся к его назначению с иронией, не воспринимая "новоиспеченного" начальника.

"Самородок" - Пытливый ум не дает покоя обычному деревенскому парню Глухову. Огромный мир "большой" науки вторгается не только в его сознание, но и в быт его семьи. На все накопленные деньги Глухов втайне от жены покупает микроскоп. Жизнь, его обретает новый смысл.

Василий Макарович Шукшин - может быть, самый русский из всех современных наших авторов. Книги его, по собственным словам писателя, стали «историей души» русского человека.

Основной жанр, в котором работал Шукшин, — короткий рассказ, представляющий собой или небольшую психологически точную сценку, построенную на выразительном диалоге, или несколько эпизодов из жизни героя. Но, собранные вместе, его рассказы соединяются в умный и правдивый, порою смешной, но чаще глубоко драматичный роман о русском мужике, о России, русском национальном характере.
«Рассказчик, — говорил Шукшин, - всю жизнь пишет один большой роман. И оценивают его потом, когда роман дописан, а автор умер». Слова эти оправдались полностью.
Вступая в постоянную перекличку, рассказы Шукшина раскрываются по-настоящему лишь в сопряжении и сопоставлении друг с другом. Прочтем один из них, названный автором «Мастер».
Герой рассказа Семка Рысь представлен нам в первых же строках двумя определениями: «непревзойденный столяр» и «забулдыга».
Все полученные за счет своего мастерства «левые» деньги Семка пропивает, и, возможно, в этом причина того, что «непревзойденного столяра» в деревне называют уменьшительные именем Семка, не оказывая мастеру должного уважения. Семка непонятен людям: ведь он не пользуется своим мастерством для того, чтобы обогатиться, достигнуть прочного положения в жизни.
«У тебя же золотые руки! Ты бы мог знаешь как жить!... Ты бы как сыр в масле катался, кабы не пил-то.
- А я не хочу как сыр в масле. Склизко».
В чем же причина семкиного пьянства? Сам он объясняет это тем, что, выпив, он лучше думает про людей: «Я вот нарежусь, так? И неделю хожу - вроде виноватый перед вами. Меня не тянет как-нибудь насолить вам, я тогда лучше про вас про всех думаю. Думаю, что вы лучше меня. А вот не пил полтора года, так насмотрелся на вас...Тьфу!» Душа героя ищет добра и красоты, но неумело.
Но вот внимание его привлекает давно заброшенная талицкая церковка. Шукшин употребляет здесь слова «стал приглядываться». Не вдруг, не сразу, а постепенно, ведя от интереса и удивления к нежному, просветленному чувству, завораживает талицкая церковь душу героя той подлинной красотой, бесполезной и неброской, над которой не властно время.
Приглядимся и мы к фотографии знаменитой церкви Покрова на Нерли под Владимиром. Позже в рассказе говорится, что талицкая очень похожа на нее. Это удивительное здание: легкое, женственное, изящное, какое-то просветленное, овеянное лирической задумчивостью... Очарование его - в благородной простоте и безупречности пропорций, в мягкости линий и целомудренной сдержанности формы: ничего лишнего, броского, никаких дополнительных украшений. Отраженное в воде, окруженное зеленью, оно ясно вырисовывается на фоне неба, то сливаясь с ним, то облаком спускаясь на землю...
В православной символике церковная глава олицетворяет пламя свечи. Князь В. Трубецкой пишет: «Наша отечественная "луковица" воплощает в себе идею глубокого молитвенного горения к небесам, через которое наш земной мир становится причастным потустороннему богатству. Это завершение русского храма - как бы огненный язык, увенчанный крестом и к кресту заостряющийся»². И церковь Покрова на Нерли как нельзя лучше иллюстрирует этот метафорический образ свечи чистой веры.
Именно такая неброская, одухотворенная красота и поразила Семку Рыся в талийкой церкви: «Каменная, небольшая, она открывалась взору - вдруг, сразу за откосом, который огибала дорога в Талицу... По каким-то соображениям те давние люди не поставили ее на возвышение, как принято, а поставили внизу, под откосом. Еще с детства помнил Семка, что если идешь в Талицу и задумаешься, то на повороте, у косогора, вздрогнешь - внезапно увидишь церковь, белую, изящную, легкую среди тяжкой зелени тополей. В Чебровке тоже была церковь, но явно позднего времени, большая, с высокой колокольней. <...> Казалось бы, - две церкви, одна большая, на возвышении, другая спряталась где-то под косогором, - какая должна выиграть, если сравнить? Выигрывала маленькая, под косогором. Она всем брала: и что легкая, и что открывалась глазам внезапно... Чебровскую видно было за пять километров - на то и рассчитывали строители. Талицкую как будто нарочно спрятали от праздного взора, и только тому, кто шел к ней, она являлась вся, сразу». Поэтому кажется она Семке особенно человечной, задушевной.
О чем же думал Семка, глядя на церковь? «Тишина и покой кругом. Тихо в деревне. И стоит в зелени белая красавица - столько лет стоит! - молчит. <...> Кому на радость? Давно уже истлели в земле строители ее, давно распалась в прах та умная голова, что задумала ее такой, и сердце, которое волновалось и радовалось, давно есть земля, горсть земли. О чем же думал тот неведомый мастер, оставляя после себя эту светлую каменную сказку? Бога ли он величил или себя хотел показать? Но кто хочет себя показать, тот не забирается далеко, тот норовит поближе к большим дорогам или вовсе - на людную городскую площадь — там заметят. Этого заботило что-то другое - красота, что ли? Как песню спел человек, и спел хорошо. И ушел. Зачем надо было? Он сам не знал. Так просила душа.»
Это удивление, переживаемое героем, сродни тому ощущению праздника — раскрепощения и всплеска души, - необходимость которого так остро осознавалась Шукшиным. Обнаруженный Семкой прикладок разрушает жесткость прямых углов, зрительно расширяет пространство церкви, выводит его «за рамки» обычной конструкции. Так же и герои Шукшина всегда ищут возможности вырваться душой за жесткие рамки прямоугольников, в которые заталкивает их жизнь.
Чем же вызвано желание Семки отреставрировать церковь? Почему его так поразил блестящий отшлифованный камень на восточной стене? Семке показалось, что он проник в замысел мастера, оставшийся неосуществленным. На минуту он как бы слился душой с неизвестным зодчим и захотел доделать задуманное им. К тому же он представил себе, как еще красивее и необычнее станет преображенная его руками церковь с отшлифованной восточной стеной. Эти два момента и подчеркивазт Шукшин, когда пишет о Семке: «обеспокоенный красотой и тайной».
Семка обращается за помощью - сперва к церкви, затем в облисполком, — но всюду получает отказ. У служителей культа — потому что нельзя открыть в Талице новый приход, а в исполкоме — потому что, как оказалось, здание не представляет «исторической ценности», являясь поздней копией храма Покрова на Нерли.
Получается, что и митрополит, и просвещенный чиновник сходятся в одном: они смотрят на талицкую церковь с утилитарной точки зрения, взвешивая ее культовую или историческую ценность. И никого не волнуют духовность и красота.
Игорь Александрович говорит Семке, что обманулся так же, как и он. Но разве Семка обманулся? Он иначе смотрит на церковь, поэтому и продолжает упорствовать: «Надо же! Ну, допустим - копия. Ну, и что? Красоты-то от этого не убавилось».
Семка пытается обратиться еще и к писателю, которому когда-то отделывал кабинет под избу XVI века (характерная черточка, вроде серебряного лаптя на столе у Павла Петровича Кирсанова), но тот оказывается скрытым где-то за кулисами домашнего скандала.
Для Шукшина принципиально важно, что герой идет именно к этим людям - священнику, писателю, представителю власти - и не получает от них поддержки. Ведь все они - своего рода пастыри народа. И эти пастыри оказываются не в силах спасти разрушающиеся духовные ценности, доверенные им. Ведь в небрежении находится храм, а храм - это душа народа, опора его нравственности.
Почему рассказ называется «Мастер»? Кто этот мастер, кого имеет в виду Шукшин: Семку или неизвестного древнерусского зодчего? Такое название, во-первых, говорит о единстве, слиянии душ Семки и безымянного создателя церкви, общности их идеалов, нравственных и эстетических, которой не мешает разделенность во времени; во-вторых, подчеркивает обобщающий смысл слова «мастер» как созидательного начала в человеке.
Почему же Семка перестал ходить к талицкой церкви? Шукшин говорит об этом так: «Обидно было и досадно. Как если бы случилось так: по деревне вели невиданной красоты девку... Все на нее показывали пальцами и кричали несуразное. А он, Семка, вступился за нее, и обиженная красавица посмотрела на него с благодарностью. Но тут некие мудрые люди отвели его в сторону и разобъяснили, что девка та - такая-то растакая, что жалеть ее нельзя, что... И Семка сник головой. Все вроде понял, а в глаза поруганной красавице взглянуть нет сил - совестно. И Семка, все эти последние дни сильно загребавший против течения, махнул рукой...».
И течение обыденной жизни, против которого устал загребать Семка, неизбежно выносит его... «к ларьку»: «Он взял на поповские деньги "полкилограмма" водки, тут же осаденил...» Семка опять пьет, чтобы уйти от злобы: злобы на людей и на самого себя, бессильного и даже совестящегося отстоять «поруганную красавицу».
Но уже по тому, как зло реагирует Семка на все, что произошло, как обходит он стороной талицкую церковь, чтобы не бередить раны, можно понять, что чувство красоты по-прежнему живет в нем, только теперь он пытается спрятать его от людей.

Невольно напрашивается здесь параллель с другим известным литературным героем - лесковским мастером Левшой. Перекликаются судьбы этих героев - талантливых умельцев из народа, которых течение жизни неизбежно влечет к гибельной бутылке; перекликаются их характеры. И сами стилистические особенности шукшинского рассказа, больше похожего на сказ, заставляют вспомнить манеру повествования Лескова.

Однако этот сам по себе глубоко драматичный рассказ до конца раскрывается читателю только в сопоставлении с другими произведениями Шукшина, прежде всего с рассказом «Крепкий мужик», с которым он образует своего рода диптих. Рассказы эти связаны между собой и сюжетно (мечта о реставрации церкви и ее разрушение), и пониманием храма как нравственной опоры и души народа, и полярным сопряжением образов главных героев, двух полюсов - созидания и разрушения — в природе человеческой и в русском национальном характере.
В рассказе «Мастер» мы легко находим заложенное потенциальное зерно коллизии «Крепкого мужика»: «Умеешь радоваться - радуйся, умеешь радовать - радуй... Не умеешь - воюй, командуй или что-нибудь такое делай - можно разрушить вот эту сказку: подложить пару килограммов динамита - дроболызнет, и все дела. Каждому свое».
Русский философ Георгий Федотов писал: «Нет ничего труднее национальных характеристик. Они легко даются чужому наблюдателю и всегда отзываются вульгарностью для "своего", имеющего хотя бы смутный опыт глубины и сложности национальной жизни. <...> Ни один типический образ... не может определить всей нации. Ни юродивый, ни странник, ни хозяин, ни Петр, ни Толстой, ни Достоевский не могут притязать, каждый сам по себе, на выражение русского народного гения. И если необходима типизация... то она может опираться на полярные выражения национального, между которыми располагается вся скала (шкала - авт. ст.) переходных типов. Формула нации должна быть дуалистична. Лишь внутренняя напряженность полярностей дает развитие, дает движение - не обходимое условие всякой живой жизни»³.
Эта полярность, дуалистичность возникает при сопоставлении двух рассказов Шукшина.
В чем же причины поступка бригадира Николая Шурыгина, уничтожающего церковь без чьего-либо приказа и без какой-либо корыстной цели? Чем она ему помешала? Что заставляет его идти против всех, обрекая себя на одиночество: ведь за церковь вступилось все село, и разрушение ее рассорило его со всеми, даже с собственной семьей? Зачем? Почему? Причин, мотивов несколько.
Во-первых, удовольствие от того, что можно распоряжаться, почувствовать себя большим начальником, к которому окружающие относятся со страхом и почтением: «Сперва Шурыгин распоряжался этим делом, как всяким делом: крикливо, с матерщиной. Но когда стал сбегаться народ, когда кругом стали ахать и охать, стали жалеть церковь, Шурыгин вдруг почувствовал себя важным деятелем с неограниченными полномочиями, перестал материться и не смотрел на людей - вроде и не слышал их и не видел».
Во-вторых, он мечтает оставить по себе память, пусть геро-стратову, но славу: «Вырастут, будут помнить: при нас церкву свалили. Я вон помню, как Васька Духанин с нее крест своротил. А тут - вся грохнулась. Конечно, запомнят. Будут своим детям рассказывать: дядя Коля Шурыгин зацепил тросами и...» И, наконец, Шурыгину просто некуда девать силы. Недаром в конце рассказа возникает аллюзия: «Шурыгин уважал быструю езду», заставляющая вспомнить не только гоголевскую птицу-тройку, но и вообще представление о необузданном и стихийном русском характере («Конь несет меня лихой, - А куда? Не знаю!» — сказано в глубоко символичном стихотворении Алек-сея Толстого). По сути дела, это и было первой причиной, толчком: Шурыгин свалил церковь, так сказать, «от нечего де-лать». Мужик-то крепкий...
Подобных примеров достаточно в нашей истории. Вспомнить хотя бы разрушение храма Христа Спасителя в Москве. Храм этот был построен на народные деньги, собранные по всей России, и разрушен в советское время; и разрушение это оказалось заснятым на кинопленку - день за днем, шаг за шагом. Гордились что ли?
Остались воспоминания оператора-хроникера Владислава Микоши. Он пишет о том, как трудно погибал храм: «Рабочие батальоны в буденовках начали вгрызаться в стены, но стены оказали упорное сопротивление. Ломались отбойные молотки. Ни ломы, ни тяжелые кувалды, ни огромные стальные зубила не могли преодолеть сопротивления камня. <...> Только сила огромного взрыва окончательно уничтожила храм Христа Спасителя; превратив его в огромную груду развалин...»⁴
То же сопротивление оказывает старинная - на века - кладка и в рассказе Шукшина. Шурыгин говорит председателю:
«Гробанулось здорово! Покрошилось много, ага. Причем они так: по три, по четыре кирпича - кусками. Не знаю, как их потом долбать... Пробовал ломиком - крепкая, зараза. Действительно, литье!»
Обратим внимание на то, как Шукшин говорит о гибели церкви. «Хрустнуло бревно», «Стена... вдруг разодралась по всей ширине», «Верх.... поклонился, поклонился и ухнул вниз», «Церковь лежала бесформенной грудой, прахом». Но наиболее ярко это видно в предложении: «Страшная, черная в глубине, рваная щель на белой стене пошла раскрываться» (курсив наш - авт. ст.). Ассоциация с рваной раной на живом теле сразу же возникает в сознании читателя.
Как же относится к происходящему народ? Видя, как гибнет церковь, толпа застывает, словно в оцепенении. Люди жалеют церковь, ахают и охают, пытаются образумить Шурыгина, но никто, кроме учителя, не пытается бороться, не пытается ему помешать. Однако после содеянного стена отчуждения отгораживает Шурыгина от людей, в глубине души ощущающих, что рухнуло не старое здание, давно поруганное, превращенное из храма в складское помещение, - рухнуло что-то очень важное, частица их души и бытия.
«Хоть бы молиться ходили! А то стояла - никто не замечал... - возмущается Шурыгин, столкнувшись с неожиданной для него враждебностью односельчан. Но это все равно, как если бы отрубили человеку палец: пока он у него был, человек вроде бы и «не замечал» его, не носился с ним, не говорил: «Ах, как я люблю свой палец!», но попробуй лиши его этого... А здесь речь - о частице души!
В.Микоша пишет в своих воспоминаниях: «Мама долго плакала по ночам. Молчала о храме. Только раз сказала:
— Судьба не простит нам содеянного.
— Почему нам? - спросила жена.
— А кому же? Всем нам... Человек должен строить... А разрушать - это дело Антихриста... Мы же все, как один, деньги отдавали на него, что же, все, как один, и спасти не могли?."⁵
А мать Шурыгина пророчит ему всеобщее проклятие.
Тема храма - особая у Шукшина. М. Геллер пишет о шукшинском герое-рассказчике: «Он ищет веру. Поэтому так строг он к верующим, ему все кажется, что люди верующие - верят не по-настоящему, притворяются. Ему нужна вера всеобъемлющая, а главное - совершенно бескорыстная, не вызванная, например, страхом перед смертью, которая, как кажется правдолюбцам Шукшина, часто побуждает обращаться к Богу. Символом веры становится в рассказах Шукшина церковь. Если о Боге, о вере «странные люди» выражаются недоверчиво, иногда иронически (с обязательной для советской литературы иронией), о церкви говорят они с любовью и восхищением»⁶. Храм у Шукшина, таким образом, - символ веры не обрядной, ритуальной, а веры идеальной, в поисках которой находятся его любимые герои.
Характерно, что и созидатель Семка Рысь, и разрушитель Николай Шурыгин оказываются у Шукшина стоящими особняком, не понятыми и не принятыми другими людьми, ибо они представляют собой крайние проявления, два полюса, полярностью которых создается, по мысли Г. Федотова, «эллипсис национального характера». Оба они - герои «стихийного образа жизни», выламывающиеся из обыденности, только стихийность Шурыгина разрушительна, а стихийность Семки направлена на добро. Последний вариант встречается у Шукшина значительно чаще.
Любимые герои писателя - это «чудаки», «странные люди», чьи жизненные ценности и взгляд на мир не совпадают с обывательскими. Порою эти герои смешны и забавны, порою — трагичны. «Мне интереснее всего, - писал Шукшин, - исследовать характер человека-недогматика, человека, не посаженного на науку поведения. Такой человек импульсивен, поддается порывам, а следовательно, крайне естествен. Но у него всегда разумная душа...»⁷.
Шукшин не пытается эстетизировать или идеализировать своих чудаков, он не просто проявляет интерес к разнообразию человеческих характеров, сложности человеческой натуры. Шукшин как бы старается оправдать, «легализовать» поведение, кажущееся странным, ненормальным. Его чудаки несут в себе как духовную неудовлетворенность советских людей, так и извечную русскую национальную тоску по смыслу человеческой жизни.
Рассказы Шукшина часто строятся на противопоставлении внешнего, бытового, и внутреннего, духовного, содержания жизни. И. Золотусский пишет: «Проза В. Шукшина начинается в быте, зарождается в быте, но тянется она к горним снегам»⁸.

Как правило, герои Шукшина - это неудачники. Но их неудачливость, житейская несостоятельность — это своего рода принцип, жизненная позиция.
Герой рассказа «Чудик» и его брат не поняты собственными женами и окружающими людьми. Желая угодить невзлюбившей его снохе, Чудик разрисовывает детскую колясочку, чем вызывает ярость женщины, выгоняющей его из дома. Непритязательная попытка внести красоту в дом, где живут злость и раздражение, кончается очередной неудачей. Но интересен финал рассказа, когда Чудик, проделавший такой далекий путь к брату ради двух дней столь плачевно закончившегося гостевания, возвращается в родную деревню:
«Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле - в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и пел громко:
Тополя-а-а, тополя-а-а...
С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужи; в них вздувались и лопались пузыри. В одном месте Чудик поскользнулся, чуть не упал.
Звали его - Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал стать шпионом».
Сколько доброты, детскости, почти юродивой незлобивости; сколько простой радости бытия в герое рассказа! И сколько любви и нежности за шукшинской улыбкой; любви и закравшегося внезапно сомнения: а может, вот она — истина человеческой жизни?

Сюжет рассказа «Микроскоп» кажется сперва смешным анекдотом. Герой его, простой столяр Андрей Ерин, покупает микроскоп, который достается ему дорого: сперва он говорит жене, что потерял деньги, и, выдержав атаку вооруженной сковородником женщины, работает сверхурочно целый месяц; затем приносит в дом микроскоп, сказав, что это премия за ударный труд. Принеся микроскоп, он начинает изучать все: воду, суп, пот - и всюду находит микробов. Его старший сын-пятиклассник увлеченно занимается «исследованиями» вместе с отцом, и даже жена проникается к нему некоторым уважением («Будешь, дорогуша, с ученым спать...» - говорит ей герой, внезапно из придавленного агрессивной супругой безгласного «подкаблучника» превращающийся в «крикливого хозяина» в доме, а «Зое Ериной ... лестно было, что по селу говорят про ее мужа -ученый»).
Желая найти какое-нибудь универсальное средство, чтобы спасти мир от микробов, этот малограмотный рабочий мужик проводит свое свободное время не за бутылкой, а за микроскопом вместе с сыном, и оба они абсолютно счастливы. Внезапно жена узнает правду о происхождении микроскопа. Во избежание очередного столкновения со сковородником, герой убегает на ночь из дома, а вернувшись, узнает от сына, что жена отправилась в город продавать микроскоп в комиссионный магазин, чтобы купить шубки младшим детям. Конечно, герой понимает, что это гораздо разумнее... Но что-то случилось с его душой. «Продаст. Да... Шубки надо. Ну ладно - шубки, ладно. Ниче-го... Надо, конечно...» - таким неубедительным самовнушением героя заканчивается рассказ, сюжет и герой которого уже не кажутся забавными.

Рассказ «Обида» начинается с обыденной житейской ситуации, но важность ее заявлена первой строкой рассказа: «Сашку Ермолаева обидели». Но герой рассказа ведет себя не так, как «нормальные люди»: он не «проглатывает» молча обиду, не выплакивает ее близким, не обижает в ответ обидчика, а пытается объяснить людям их неправоту, пытается понять, почему они так поступили, и показать им, что так поступать нехорошо. Как точно заметил И. Золотусский, «герой Шукшина всегда на страже... собственного достоинства, которое для него дороже всего»⁹. Странная всеобщая глухота, неоправданная агрессивность «стенки из людей» постепенно доводит его до того состояния, в котором можно совершить преступление, вбить свою правду молотком в голову человеку, который не слышит слов. Вопрос, который мучает героя больше всего: «Что такое творится с людьми?» Обида заставляет его «ставить на попа самый смысл жизни», и это характерно для рассказов Шукшина, в которых бытовая мелочь вырастает до бытийности.

Они все очень разные - эти люди, герои большого романа о России. Ищут, бьются головой о стену, разрушают и возводят храмы, запивают, стреляются, поют от радости под парным дождиком, прощая людям случайные и нарочные обиды, ласкают детей и мечтают совершить что-то значительное. Но главное - все они выламываются за рамки организованного существования, в котором «все люди живут одинаково».
Шукшин - мастер короткого рассказа, выработавший свой собственный неповторимый стиль. Рассказы написаны по-разному: динамичный, «кинематографичный» рассказ «Волки», в центре которого -захватывающий эпизод, экстремальная ситуация; неторопливый сказ «Мастер», описывающий хождения героя за правдой; изложение бытового эпизода в рассказе «Крепкий мужик». И все-таки есть между ними что-то общее. Ведь за ними - за их стилем, построением - стоит неповторимая личность их автора, писателя Василия Шукшина. Сам Шукшин говорил об искусстве рассказа:
«Вот рассказы, какими они должны быть:
Рассказ-судьба.
Рассказ-характер.
Рассказ-исповедь.
Самое мелкое, что может быть, это рассказ-анекдот»¹⁰. В рассказе, как в любой эпической форме, должен быть сюжет. Но для Шукшина сюжет - это характер персонажа. «Будет одна и та же ситуация, но будут действовать два разных человека, будет два разных рассказа - один про одно, другой совсем-совсем про другое.»
Значит, Шукшин пишет свой рассказ не ради того, чтобы рассказать забавный анекдот или интересную историю. Главное для него - характер героя, который через этот эпизод раскрывается читателю. В основе рассказа лежит случай, который может быть как выходящим за рамки повседневной жизни -разрушение церкви, нападение волков - так и самым заурядным - обидели человека в магазине, или решил муж подарить жене сапожки, или поехал человек навестить брата в другой город, да не поладил с его женой... Важно, чтобы в этом эпизоде проявился человеческий характер.
Не менее важна для писателя речь персонажей. Большую часть его рассказов занимает диалог. В диалоге герои пытаются найти понимание друг у друга, хотя им порой бывает очень трудно выразить себя. Посмотрим, например, как разговаривают Семка Рысь и Игорь Александрович в рассказе «Мастер». Они как будто говорят на разных языках, потому что ценят разные вещи. Для Семки важна прежде всего красота - бескорыстная и бесполезная. А для Игоря Александровича важно, копия это или подлинник, представляет церковь историческую ценность или нет. Поэтому он и говорит, что «обманулся».
Диалоги в рассказах Шукшина часто превращаются в своего рода интеллектуальный поединок (несмотря на то, что герои его - отнюдь не интеллектуалы). Героям важно утвердить себя в мире, и зачастую они делают это в споре. Так тоже проявляется русский национальный характер, с его склонностью к философскому осмыслению жизни, о которой после Шукшина точно, хотя и гораздо более иронично, чем он, пишет В. Пьецух:
«Особенно хорошо у нас сложилось с витанием в облака. Скажем, человек только что от скуки разобрал очень нужный сарайчик, объяснил соседу, почему мы победили в Отечественной войне 1812 года, отходил жену кухонным полотенцем, но вот он уже сидит у себя на крылечке, тихо улыбается погожему дню и вдруг говорит:
- Религию нову придумать, что ли?»¹¹
Язык шукшинских героев изобилует просторечными выражениями. Герои говорят так, как в жизни говорят простые деревенские люди. Но особенность рассказов Шукшина в том, что авторская речь тесно сплетается с речью персонажей (например, в предложении «Шурыгин хотел еще как-нибудь обозвать дуру продавщицу...», написанном от лица автора, звучит, конечно, голос Шурыгина - именно для него продавщица «дура», а не для Шукшина), и язык автора тоже разговорный, народный, только ему удается «высказать себя» отчетливее, чем персонажам. Такое слияние авторской речи и речи персонажей характерно для сказа. Так написан «Левша» Н. С. Лескова, так написаны рассказы М. Зощенко, как бы «спрятавшегося» за своих героев. У Шукшина автор тоже часто оказывается скрыт за героем. Но внимательный читатель обязательно заметит его присутствие, его отношение к своим персонажам.
Во многом рассказы Шукшина близки кинематографу. Не даром же их автор учился у Михаила Ромма! Абзацы в его рассказах можно сравнить с кадром в кино: новый абзац - новый кадр, а диалоги - двигатель сюжета. Поэтому очень часто абзац состоит из одного предложения - в этом есть какая-то кинематографическая динамика текста. Взять хотя бы фрагмент рассказа «Волки»:
«- От сука! - изумился Иван. И встал.
Милиционер тоже встал.
- Бросьте вы! Пошли, Иван...
- Таких возбудителев-то знаешь куда девают? - не унимался Наум.
- Знаю! - ответил Иван. - В прорубь головой... - И шагнул к тестю.
Милиционер взял Ивана под руки и повел из избы. На улице остановились, закурили.
- Ну не паразит ли. — все изумлялся Иван. — И на меня же попер.»
Точка после «Изумился Иван» словно знаменует переход от крупного плана (лицо Ивана) к среднему (фигура его, медленно встающего из-за стола). «Милиционер тоже встал» — это уже новый кадр. «Милиционер взял Ивана под руки и повел из избы» и «На улице остановились, закурили» - тоже отдельные кадры с переменой места действия.
В рассказах Шукшина мало описаний. Он очень лаконичен, начинает сразу с сути дела, внимателен к деталям, которые помогают в нескольких словах показать характер человека. Портреты героев он дает одним-двумя штрихами. Например, в рассказе «Мастер» скупые и выразительные портретные детали помогают читателю представить Семку, попа, митрополита, Игоря Александровича: «Длинный, худой, носатый - совсем не богатырь на вид. Но вот Семка снимает рубаху, остается в одной майке, выгоревшей на солнце... И тогда-то, когда он, поигрывая топориком, весело лается с бригадиром, тогда-то видна вся устрашающая сила и мощь Семки. Она - в руках. Руки у Семки не комкастые, не бугристые, они - ровные от плеча до лапы, словно литые. Красивые руки. Топорик в них - игрушечный»; «крупный, седой старик, с неожиданно тоненьким голоском»; «молодой еще мужчина, красивый, с волнистой черной шевелюрой на голове и с ямочкой на подбородке».
Так же выразительны концовки рассказов Шукшина, который очень хорошо знает, когда нужно «опустить занавес». Рассказ зачастую обрывается без окончательного разрешения конфликта. Мы можем только догадываться о том, как дальше сложатся отношения Шурыгина с односельчанами («Крепкий мужик») или Ивана Дегтярева с тестем («Волки»). Но ведь не это главное.
Рассказанные Шукшиным эпизоды вливаются в общий поток его эпоса, его размышления о русском человеке, о смысле человеческой жизви, о том, как жить по совести.

Сноски:
1. Золотусский И. Час выбора. // Литература в школе, 1996. - № 4. - С. 62.
2. Трубецкой Е. Три очерка о русской иконе: Умозрение в красках. Два мира в Древнерусской иконописи. Россия в ее иконе. - М., 1991. - С.9.
3. Федотов Г. П. Стихи духовные (Русская народная вера по духовным стихам). - М., 1991. - С. 11-12.
4. Микоша В. Тяжкий путь прозрения. // Огонек, 1988. - № 41. - С. 12.
5. Микоша В. Тяжкий путь прозрения. // Огонек, 1988. - № 41. - С. 12.
6. Геллер М. Василий Шукшин: В поисках воли// Вестник РХД. - Париж, 1977. - № 120. - С. 176.
7. Шукшин В. М. Нравственность есть Правда. - М., 1979. - С. 265.
8. Золотусский И. Час выбора. // Литература в школе, 1996. - № 4. - С. 62.
9. Золотусский И. Час выбора. // Литература в школе, 1996. - № 4. - С. 66.
10. Шукшин В. М. Нравственность есть Правда. - М., 1979. - С. 289.
11. Пьецух В. Центрально-Ермолаевская война. // Огонек, 1988. - № 3. - С. 9.

Автор: канд. пед. наук И. Л. Шолпо
Опубликовано: М. Г. Дорофеева, Л. И. Коновалова, С. В. Федоров, И. Л. Шолпо. Изучение творчества В. М. Шукшина в школе. - СПб, 1998. - С. 53-68

Источник

Смотреть фильм "Чудик"

ДИКТАНТ „Чудики" в рассказах В. Шукшина

Основные герои Шукшина люди вполне сам...бытные они выд…ляются из общей среды особой духовностью. Как правило это искре...ие правд...любцы в...ители за справ...дливость но люди задиристые ерш…стые.
В шукшинских героях мы вид...м велик...душных чудаков которые именно своим чудач...ством (не) похожестью стра...остью ставят себя выше других. И хотя они переживают (не) мало зл...ключений хотя навл...кают на себя насмешку и гнев окружающих но выходят из борьбы победителями ибо правда не может быть побеждё...ой. Тот кто знал Шукшина близко или даже тот кто видел его героев им же с...гранных на киноэкране без труда уловит в них автоби...графические черты.
// Чудик // читаем мы // обл...дал одной особенностью с ним пост...янно что (нибудь) случалось. Он не хотел этого страдал но то и дело влипал в какие (нибудь) истории мелкие впрочем но досадные //.
Таких „чудиков" у Шукшина множество и все они конечно (не) похожи один на другого у каждого свои странности своя задир...стость своя добр…та. Их „нескладность" не от дефектов характера а от явного к...нтраста с другими людьми существующими в узких рамках житейской м...рали.
В полнейшей достоверности похождений стра...ых людей смешных и печальных историй прониза...ых идеями высокого гуманизма неосп...римая н...визна и це...ость юмора Шукшина.

(И. Эвентов. „Искусство иронии")

Источник: И.Н.Арефьева, М.В.Фрик «Литература XX века на уроках русского языка». – М.; ФОРУМ, 2006. – с. 337

ТЕЗИСНЫЙ ПЛАН К СОЧИНЕНИЮ НА ТЕМУ: «„Чудики" в рассказах В. Шукшина»

I. Художественный мир Василия Шукшина.
Творческая деятельность писателя продолжалась немногим более десяти лет. В результате - создание своего художественного мира. Яркий, своеобразный язык рассказов; простые, бесхитростные, но самобытные характеры героев; при отсутствии назидательности, морализирования — выражение чёткой гражданской позиции.

II 1. Что выделяет героев Шукшина.
Герои Шукшина - простые люди, труженики, чаще живущие в селе.
Писатель обращается к проблемам „малой родины", но находит там сложнейший комплекс человеческих отношений. Каждый из героев интересен, ни на кого не похож, самобытен.
2.    Шолоховская традиция в выборе людей интересных, неординарных, отмеченных „чудинкой".
Иван Аржанов, герой „Поднятой целины", разъяснял: „...Так и человек: он без чудинки голый и жалкий, вроде этого кнутовища".
Как и М. Шолохова, Шукшина интересуют люди искренние, правдолюбивые, добивающиеся справедливости, но задиристые, ершистые неугомонные. Их часто называют чудаками, „чудиками".
3.    Какой чудинкой обладают герои, в чём выражается их странность непохожесть на других?    
Андрей Ерин („Микроскоп"), приобретя микроскоп, начал исследовать всё: и каплю воды, и пота, и кровь. Везде, как оказалось, „кишмя кишело" от микробов. Андрей решает уничтожить микробы — и спасти человечество.
Моня Квасов („Упорный") изобретает вечный двигатель.
Гринька Малюгин („Гринька Малюгин") спасает автобазу от взрыва, а в больнице придумывает фантастическую историю о том, как его на Луну запускали, а „горючего не хватило". „И ногу вот сломал — неточно приземлился".
Степан Воеводин („Стёпка") сбегает из колонии за три месяца до освобождения и открыто, не прячась, приходит домой.
Василия Егоровича Князева („Чудик") чудиком называли за то, что с ним всегда что-то случалось. „Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории — мелкие, впрочем, но досадные".
Ванька Тепляшин („Ванька Тепляшин") уходит из больницы недолечившись, потому что не может примириться с хамством.
Сашка Ермолаев („Обида") не может снести обиды: она переполняет его, а кругом никто не видит несправедливости.
4. Что отличает шукшинских „чудиков"?
4.1.    Обострённое чувство человеческого достоинства. Неприятие грубости, хамства.
Шукшинские „чудики" — носители человеческого достоинства, они не способны ни предать, ни обмануть.
Ванька Тепляшин, Сашка Ермолаев не могут выносить грубость, унижения, обиды. Хамство ранит их. Андрей Ерин с удивлением видит грубость жены. Василий Князев не понимает, почему его ненавидит сноха.
Многим шукшинским героям близки чувства Василия Князева: „Опять ему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно. Казалось: ну, теперь всё, зачем жить?" Сашка Ермолаев с горечью думает: „Ведь мы сами расплодили хамов, сами!"
4.2.    Открытость, искренность, незащищённость героев.
И Стёпка, и Ванька Тепляшин, и Василий Князев — люди открытой души. На замечание в больнице: „Меньше ври-то",- Ванька оскорбился: „Я вру?.. Как же я врать стану?" „И верно, посмотришь на Ваньку — и понятно станет, что он, пожалуй, и врать-то не умеет. Это ведь тоже — уметь надо".
„Сашка оттого так остро почувствовал в то утро обиду, что последнее время наладился жить хорошо, мирно..."
Стёпка, сбежав из колонии, ничуть не таится, потому что ему, доброму и простому парню, не хватило сил выдержать срока заключения: захотелось домой.
4.3. Увлечённость, желание понять жизнь и найти в ней своё место. Андрей Ерин. „Вдвоём с сыном часами сидели они у микроскопа, исследовали". „В последнее время Андрею было не до выпивок, и он с удивлением обнаружил, что брезгует пьяными".
Моня Квасов. „Моня перестал видеть и понимать всё вокруг, весь от¬дался великой изобретательской задаче".
Гринька Малюгин, спасая машину и автобазу от взрыва, использовал то потенциальное в себе, что имел всегда: способность к подвигу. А ещё любил Гринька прихвастнуть, придумать что-нибудь. Вот тогда жить становилось интересно.
Для чудика Василия Егоровича Князева ЖИЗНЬ должна быть интересной, необычной — всегда. Поэтому он посылает такую телеграмму жене: „Ветка сирени упала на грудь, милая Груша меня не забудь. Васятка"; поэтому разрисовывает детскую коляску цветочками и журавликами.
4.4. Правдолюбие, активная позиция в противодействии злу.
Оскорблённый Ванька Тепляшин не желает мириться с порядками в больнице; обиженный, Сашка отправляется убеждать: „...угодничать — никогда, нигде, никак — нехорошо, скверно".
5. Отношение окружающих к „чудикам".
Ванька Тепляшин в больнице „чувствовал себя одиноко"; сноха сразу невзлюбила Василия Егоровича; жена смотрела с сомнением на Андрея Ерина, сидящего у микроскопа; Гриньку Малюгина, „шебутного", выдумщика, серьёзно не принимали: „В армии с такими хорошо".
„Чудики" Шукшина выделяются из общей среды своей непохожестью, неординарностью, их поведение настораживает окружающих, однако они более люди, чем те, которые таковыми себя считают. В них нет искусственности, практичности, игры. Рядом с „чудиками" ощущаешь неудобство, а без них жизнь становится серой и неинтересной.

Ш. Обаяние героев, созданных В.М. Шукшиным.

Источник: И.Н.Арефьева, М.В.Фрик «Литература XX века на уроках русского языка». – М.; ФОРУМ, 2006. – с. 342 - 344

Старик Глухов в шестьдесят восемь лет овдовел. Схоронил старуху, справил поминки… Плакал. Говорил:

– Как же я теперь буду-то? Один-то?

Говорил – как всегда говорят овдовевшие старики. Ему правда было горько, очень горько, но все-таки он не думал о том, «как он теперь будет». Горько было, больно, и все. Вперед не глядел.

Но прошло время, год прошел, и старику и впрямь стало невмоготу. Не то что он затосковал… А, пожалуй, затосковал. Дико стало одному в большом доме. У него был сын, младший (старших побило на войне), но он жил в городе, сын, наезжал изредка – картошки взять, капусты соленой, огурцов, медку для ребятишек (старик держал шесть ульев), сальца домашнего. Но наезды эти не радовали старика, раздражали. Не жалко было ни сальца, ни меда, ни огурцов… Нет. Жалко, и грустно, и обидно, что родной сын – вроде уж и не сын, а так – пришей-пристебай. Он давал сыну сальца, капусты… Выбирал получше. Молчал, скрепив сердце, не жаловался. Ну, пожалуйся он, скажи: плохо, мол, мне, Ванька, душа чего-то… А чего он, Ванька? Чем поможет? Ну, повздыхают вместе, разопьют бутылочку, и он уедет с чемоданом в свой город-городок, к семье. Такое дело.

И надумал старик жениться. Да. И невесту присмотрел.

Было это 9 Мая, в День Победы. Как всегда, в этот день собралось все село на кладбище – помянуть погибших на войне. Сельсоветский стоял на табуретке со списком, зачитывал:

– Гребцов Николай Митрофанович.

Гуляев Илья Васильевич.

Глухов Василий Емельянович.

Глухов Степан Емельянович.

Глухов Павел Емельянович…

Эти три – сыны старика Глухова. Всегда у старика, когда зачитывали его сынов, горе жесткими сильными пальцами сдавливало горло, дышать было трудно. Он смотрел в землю, не плакал, но ничего не видел. И долго стоял так. А сельсоветский все читал и читал:

– Опарин Семен Сергеевич.

Попов Иван Сергеевич.

Попов Михаил Сергеевич.

Попов Василий Иванович…

Тихо плакали на кладбище. Именно – тихо, в уголки полушалков, в ладони, вздыхали осторожно, точно боялись люди, что нарушат и оскорбят тишину, какая нужна в эту минуту. У старика немного отпускало, и он смотрел вокруг. И каждый раз одинаково думал: «Сколько народу загублено!»

И тут-то он приметил в толпе старуху Отавину. Она была нездешняя, хоть жила здесь давно, Глухов ее знал. У старухи Отавиной никого не было в этом скорбном списке, но она со всеми вместе тихо плакала и крестилась. Глухов уважал набожных людей. За то уважал, что их преследуют, подсмеиваются над ними… За их терпение и неколебимость. За честность. Он присмотрелся к Отавиной… Горбоносая, дюжая еще старушка, может легко с огородом управиться, баню истопить, квашню замесить и хлеб выпечь. Старик не мог есть «казенный» хлеб – из магазина. И вдруг подумал старик: «Тоже ведь одна мается… А?»

Пришел домой, выпил за сынов убиенных… И стал вплотную думать: «Продала бы она свою избенку, перешла бы ко мне жить. А деньги за избу пусть на книжку себе положит. И пусть живет, все не так пусто будет в доме. Хоть в баню по-человечески сходить, полежать после баньки беззаботно… На стол – есть кому поставить, есть кому позвать: «Садись, Емельян». Жилым духом запахнет в доме! Совсем же другое дело, когда в кути, у печки, кто-нибудь громыхает ухватами и пахнет опарой. Или ночью, когда не спится, можно потихоньку поговорить… Можно матернуть бригадира колхозного, например. Она, правда, набожная, Отавиха-то, но можно же другие слова найти, не обязательно материться. У самого дело к концу идет, к могиле, – хватит, наматерился за жизнь. Да нет, если бы она пришла, было бы хорошо. Как ты ни поворачивайся, а хозяйка есть хозяйка». Так думал старик. Даже взволновался.

И вот выбрал он воскресный день, пошел к Ольге Сергеевне Малышевой, тоже уже старушке, но помоложе Отавихи, побашковитей. Эту Ольгу Сергеевну старик Глухов когда-то тайно очень любил. Тогда он был не старик, а молодой парень и любил красивую, горластую Ольгу. Помышлял слать к Малышевым сватов, но началась революция. Объявился на селе некий молодец-комиссар, быстро окрутил сознательную Ольгу, куда-то увез. Увезти увез, а сам где-то сгинул. Где-нибудь с головой увяз в кровавой тогдашней мешанине. А Ольга Сергеевна вернулась домой и с тех пор жила одна. Как-то, тоже по молодости, но уже будучи женатым, Емельян Глухов заперся к Ольге Сергеевне в сельсовет (она работала секретарем в сельсовете) и открыл ей свое сердце. Ольга Сергеевна рассердилась, заплакала и сказала, что после своего орла-комиссара она никогда в жизни никого к себе близко не подпустит. Глухов попытался объяснить, что он – без всяких худых мыслей, а просто сказать, что вот – любил ее (он был выпивши). Любил. Что тут такого? Ольга Сергеевна пуще того обиделась и опять стала говорить, что все мужики не стоят мизинца ее незабвенного комиссара. И так она всех напугала этим своим комиссаром, что к ней и другие боялись подступиться. Но прошло много-много лет, все забылось, все ушло, давно шумела другая жизнь, кричала на земле другая – не ихняя – любовь… И старик Глухов и пенсионерка Ольга Сергеевна странным образом подружились. Старик помогал одинокой по хозяйству: снег зимой придет разгребет, дровишек наколет, метлу на черенок насадит, крышу на избе залатает… Посидят, побеседуют. Малышева поставит четвертинку на стол… Глухов все побаивался ее и неумеренно хвалил советскую власть.

– Ведь вот какая… аккуратная власть! Раньше как: дожил старик до глубокой старости – никому не нужон. А теперь – пенсия. За што мне, спрашивается, каждый месяц по двадцать рублей отваливают? Мне родной сын пятерку приедет сунет, и то ладно, а то и забудет. А власть – легулярно – получи. Вот они, комиссары-то, тогда… они понимали. Они жизни свои клали – за светлое будущее. Я советую, Ольга Сергевна, стать и почтить ихную память.

Ольга Сергеевна недовольно говорила на это:

– Сиди. Чего теперь?.. Нечего теперь.

Она теперь редко вспоминала комиссара, а больше рассказывала, как на нее «накатывает» ночами.

– Вот накатит-накатит – все, думаю, смертынька моя пришла…

– А куда накатыват-то? На грудь?

– А – на всю. Всю вот так вот ка-ак обдаст, ну, думаю, все. А после рассла-абит всю – ни рукой, ни ногой не шевельнуть. И вроде я плыву-у куда-то, плыву-у, плыву-у.

– Да, – сочувствовал Глухов. – Дело такое – так и уплывешь когда-нибудь. И не приплывешь.

После того как старик Глухов схоронил жену, он еще чаще наведывался к Малышевой. Чего-нибудь делал по хозяйству, а больше они любили сидеть на веранде – пили чай с медом. Старик приносил в туеске мед. Беседовали.

– Тоскуешь? – интересовалась Малышева.

Глухов не знал, как отвечать – боялся сказать не так, а тогда Малышиха пристыдит его. Она часто – не то что стыдила его, а давала понять, что ему хоть и семьдесят скоро, а стоит больше ее слушать, а самому побольше молчать.

– Тоскуешь?

– Так… – неопределенно говорил Глухов – Жалко, конечно. Все же мы с ей… пятьдесят лет прожили.

– Прожить можно и сто лет… А смысл-то был? Слоны по двести лет живут, а какой смысл?

Глухов обижался:

– У меня три сына на войне погибли! А ты мне такие слова…

– Я ничего не говорю, – спускала Малышиха. – Они погибли за Родину.

– Тоскую, конечно, – уже смелее говорил Глухов. – Сколько она пережила со мной!.. Терпела. Я смолоду дураковатый был, буйный… Все терпела, сердешная. Жалко.

– Сознание, сознание… – вздыхала Малышева. – Тесать вас еще и тесать! Еще двести лет тесать – тогда только на людей будете похожи. Вот прожил ты с ей пятьдесят лет… Ну и что? И рассказать ничего не можешь. У меня в огороде бурьян растет… тоже растет. А рядом – клубника виктория. Есть разница?

– Ты чего сердишься-то? – не понимал Глухов.

– Есть разница, я спрашиваю?

– Сравнила… телятину с козлятиной.

– И буду сравнивать! Потому что один человек живет – горит, а другой – тлеет. У одного – каждая порочка содержанием пропитана, а другие… делают только свое дело, и все. Жеребцы.

– Не всем же комиссарами быть! – сердито возражал Глухов, обиженный за «жеребца».

– Пятьдесят лет прожил, – передразнивала Малышева. – А из них – неделя наберется содержательная?

– Ну, содержания-то, слава богу, хватало, чего доброго. С избытком.

– Оно и видно! – Малышева собирала губы в куриную гузку. – Жеребцы.

Глухов чувствовал, что чем-то он ее злит, но никак не мог понять чем.

И все же он продолжал ходить к Малышевой. Иногда – так вот – поругивались, иногда ничего, мирно расходились. И вечер, глядишь, проходил незаметно.

В это воскресенье Глухов пришел к Малышевой без ничего – без топора, без ножовки. Пришел поговорить. Посоветоваться. Пришел просить помощи.

– Я, Сергевна, за советом. Помоги.

– Что такое случилось? – навострилась Малышева. Она любила давать советы.

– Ты старуху Отавину знаешь?

– Ну.

– Поговорила бы ты с ей – не согласится ли она ко мне в дом перейти? А свою избу пускай продаст. Или так: пускай пока заколотит ее, поживем – уживемся – тогда уж пускай продает. Чтоб не рысковать зря. Как думаешь? Я один не осмелюсь с ей говорить, а ты сумеешь. Я не обижу ее… На четырех-то ногах, хошь они у нас не резвые теперь, но все же покрепче стоять можно. Как думаешь? – Глухов непривычно для себя много и скоро тараторил – ему было неловко. – Думал я, думал, и вот – надумал. Чижало одному, ну ее к черту. Да и ей, я думаю, тоже полегче будет. Как думаешь?

Малышева очень была удивлена. Так была удивлена, что сперва не нашлась, что сказать путное.

– Жениться собрался?

– Ну, жениться… это… какая уж это женитьба? Так – сойдемся для облегчения.

– Юридически – это все равно женитьба. Чего ты хвостом-то виляешь?

Глухов опешил:

– Ну – жениться. А что, это не поощряется?

Малышева внимательно и как-то с отчуждением, с каким-то скрытым враждебным значением посмотрела на старика.

– А она согласна? Хотя, ты говоришь, не успел с ей…

– Не знает она! Вот и пришел-то просить: поговорила бы ты с ей. Где поговорила, где и – уговорила. Она старушка верующая, может, скажет – грех… А какой грех? Так-то разобраться-то. Я одинокий, она тоже одинокая…

– У нее дочь в городе.

– Да это-то!.. Это и у меня вон сын в городе. Толку-то от их нынче. А мы бы как-нибудь и скоротали бы остаток жизни-то. Кто первый помер – есть кому схоронить.

– У вас же дети! – вдруг нервно возвысила голос Малышева. – Чего вы сиротинками-то казанскими прикидываетесь?

Глухов замолк. И в свою очередь внимательно и сердито посмотрел на Малышиху. Чего она злится? Она же вся изозлилась. Чего?

– Ты чего, Сергевна? – спросил.

– Я ничего. Вы жениться-то надумали, не я. А ты меня спрашиваешь: чего я? Я-то ничего.

– Чего-то сердишься…

– Да нисколько! Вона, буду я еще сердиться. Женитесь! Поговорить надо с Отавихой? Поговорю, – теперь засуетилась Малышева, затараторила тоже. – Позову ее, и поговорим, мне не трудно. Узнаю: согласна она или нет? Чего же мне сердиться? Смеяться-то над вами, шутами, будут, не надо мной.

– Как так?

– Что?

– Смеяться будут?

– А что – радоваться?

– Да разве не бывает так – старики сходются…

– Бывает, бывает. Давай завтра приходи в обед… Я ее позову пораньше, обговорю с ей сперва, а ты попозже, к обеду, приходи. Бывает так, бывает. Сколько угодно! Я поговорю с ей, не беспокойся. Поговорю.

Старик Глухов ушел от Малышевой с неясным чувством. Какой-то подвох чуял со стороны Малышихи. Странная какая-то старуха, ей-богу. Чего-то все нервничает, злится. Всех бы она переделала, перекроила… Всех бы она учила жить, всех бы судила. Старик даже подумал: не вернуться ли да не сказать ей, что не надо никакой ее помощи, сам как-нибудь управлюсь. Даже остановился и постоял. И решил, что – ладно, черт с ней, пусть поговорит. У самого все равно так не выйдет – не суметь ладом поговорить. Пусть злится, а дело пусть сделает.

На другой день у старушек – Малышевой и Отавиной – состоялось свидание. И состоялся разговор.

Отавиха пришла к Малышевой, первым делом глянула в передний угол (нет ли иконки?), скромно присела на краешек плюшевого дивана. Поздоровалась.

– Я чего призвала тебя, – сразу начала Малышиха. – Глухова старика знаешь?

– Емельян Егорыча? Знаю, как же. У его трех сынов убило…

– Так вот он хочет на тебе жениться. – Малышева отчеканила слова, как семь аккуратных пельменей загнула. – Ты согласна?

– Свят, свят, свят! – перекрестилась Отавиха. – Да он что?!

– А что? – как-то даже развеселилась Малышиха. – Вы одинокие… Ты подумай, подумай сперва, не торопись отвечать. Он такой же козел, как все, но поможет дожить остаток жизни. Как сама-то думаешь? Избу, говорит, можно пока не продавать, можно заколотить; если уживетесь, тогда уж можно, мол, продать, а деньги – на книжку. Как думаешь-то?

– Да как я могу думать? – искренне не знала старуха Отавина. – У меня и думы-то все из головы убежали. Как же – с бухты-барахты – выходи замуж. – Отавиха мелко, искренне посмеялась. – Эдак-то рассудка можно лишиться. Вот так невеста!

– Ну, и он тоже – жених. Как все же?

– Да погоди ты, Сергевна, не колготись, дай с духом собраться…

– Он придет счас. За ответом.

– Эка! – Отавиха даже привстала с дивана и поглядела на дверь. И опять села. – Вот задача-то!

– Ну, я гляжу, ты уж почти согласная.

Старуха Отавина вдруг серьезно задумалась.

– Я тебе так скажу, Сергевна: он старик ничего, не пьет, не богохульничает особо, я не слышала. Только… – Отавина посмотрела на сваху. – Так-то бы оно – што? Бывает – сходются старики, живут…

– Бывает.

– А ну-ка да он ночами приставать станет?

Малышева даже рот открыла:

– Как?

– А как? Так. Они знаешь какие! Перьво-наперьво я бы желала знать и быть в надежде, што он приставать не станет. И штоб не матерщинничал. Табак курит… Ну, тут уж… все курют, тут не укоротишь.

– Так ты согласная? – изумилась Малышева.

– Погоди-ка, не гони-ка коней. Я вот и говорю: много у меня всяких условиев получается. То – нельзя, это – нельзя… А старик подумает, да и скажет: «Чего же тада и можно-то?» И все наше сватовство-то само собой и распадется. – Отавиха опять мелко засмеялась. – Вот не думала, не гадала… Господи, господи. Оно бы – так-то чего? У меня вон товарка моя задушевная бывшая в Буланихе, где я раньше жила, тоже вот так вот: пришел старик, тары-бары, а потом и говорит: «Давай, мол, Кузьмовна, вместе жить». И жили. Он, правда, уж умер года два как… А она живет в его доме. И хорошо жили, я знаю. Сколько?.. Годов пять жили. Ничо, не обижал ее. К концу-то жизни люди умней делаются. Счас вон… поглядишь на нонешних-то… господи, господи!.. Поглядишь и ничего не скажешь. Оно бы, знамо, и мне в покое бы дожить да в тепле… Избенка-то у меня вся прохудилась, рада, что уж зима кончилась – никак ее не натопишь. Топишь-топишь, топишь-топишь, а все как под решетом.

– А к дочери-то почему не едешь?

– Куда-а! Сами ютятся там на пятачке… Жила. Внуки-то маленькие были, жила. Измучились. Все измучились. А теперь уж ребятишки-то в школу пошли, так я уж рада-радешенька, хоть мне эту-то избенку купили. Свой-то дом в Буланихе я продала. Когда дочь-то замуж-то вышла, продала. Крестовый дом был, сто лет ишо простоит. Продала, што сделаешь. Им на капиратив надо, а где взять? Он с армии демобилизовался, зять-то, моя тоже – техникум только закончила. Давай, мол, мама, продадим дом. А тебе, мол, потом купим, если с нами жить не захочешь. Вот и жила, ребятишек вынянчила, а потом уж – нет, давайте, говорю, покупайте мне хоть маленькую избушку. Не могу в городе, с души воротит. Ну, помялись, помялись, нашли денег на избу. В Буланихе-то постройки дорогие, здесь подешевше, вот я здесь и оказалась. Оно бы, конешно, так-то… на старости-то лет… в тепле бы пожить… Не мешало бы.

Старик Глухов знал, что разговор у старух состоится, но какой – не ведал. На всякий случай он надел новый пиджак, прихватил бутылочку наливки, туесок меду и пошел к Малышевой.

Пришел… Поздоровался. Смутился чего-то, поставил на стол бутылку, туесок… Полез за кисетом.

– Ты погоди с бутылкой-то, погоди, – сказала Малышиха. – Не торопись.

У старика упало сердце. А он уж крепко настроился на совместную жизнь с Отавиной, все продумал – выходило все хорошо. Что же?

– Выслушала я вас обоих… Конечно, это ваша личная жизнь, вы можете сходиться… Люди с ума сходят, и то ничего. Но хочу все же вас спросить: как вам не совестно? А? – Малышева бросала эти слова в лицо Глухову и Отавиной. С какой-то необъяснимой жестокостью, от всего сердца, наболевшего тайной какой-то болью, бросала. Бросала и бросала, как ни краснели, ни вертелись на месте, как ни страдали эти, потерявшие всякую совесть жених и невеста. – Как же вы после этого на белый свет глядеть будете? А? Да люди всю жизнь живут одинокие… Я всю жизнь одинокая, с двадцати трех лет одинокая… А что, ко мне не сватались? Сватались. Не ходили по ночам, не стучали в окошко? Ходили. Стучали. Ты, Глухов, не приходил ко мне в сельсовет, не говорил, что жить без меня не можешь? Не приходил? Ну-ка, скажи.

Глухов готов был сквозь землю провалиться.

– Я по дурости… выпимши был, – признался он. – Я не сватался… Чего ты? Зря-то. Я, мол, в те годы, когда-то…

– По дурости! А теперь он умный стал – в семьдесят лет жениться надумал. Умник. А ты-то, ты-то!.. «Посмотрю, подумаю… в тепле пожить». Эх ты, богомольница! Туда же… На других пальцем показываете – грех. А сами? Какой же вы пример подаете молодым! Вы об этом подумали? Вы свою ответственность перед народом понимаете? – Малышиха постучала сухими костяшками пальцев по столу. – Задумались вы над этим? Нет, не задумались. Эгоисты. Народ сил своих не жалеет – трудится, а вы – со свадьбой затеетесь… на выпивку людей соблазнять и на легкие отношения. Бессовестные.

– Да какая свадьба?! – воскликнул Глухов. Отавиха, та слова не могла вымолвить. – Сошлись бы потихоньку, и все. Какая свадьба?

– Совсем как… подзаборники. Тьфу! Животный.

– Ну, это!.. знаешь! – взорвался старик. – Пошла ты к… – И выругался матерно. И вышел вон, крепко хлопнув дверью.

А за ним следом вышла и Отавиха. Какой – вышли, вылетели, как ошпаренные. За воротами, не глядя друг на друга, устремились в разные стороны, хоть обоим надо одним переулком идти – до росстани.

Старик Глухов дал по селу хорошего кругаля и пришел домой. И плевался и матерился, места не мог найти… Сгоряча даже подумал: «Подожгу стервозу такую».

Он, конечно, не поджег Малышеву. Но ходить к ней зарекся. А когда встречал на улице, отворачивался. Не здоровался.

А Отавиха в город ездила, в церковь, – грех замаливать. Очень страдала старуха, встречаться с Малышевой избегала.

Малышева же никому, ни одному человеку в селе не рассказала про редкостное сватовство. И Глухов и Отавиха ждали, что она всем расскажет. Нет, не рассказала.

Почему возникает в памяти незначительный, казалось бы, рассказ "Сапожки"? Начнем с названия. Не обувь, не сапог – автор употребил в названии ласкательную форму «сапожки». С этого слова, выбранного точно и определённо, начинается то непередаваемое обаяние рассказа, которое ощущается читателем, а в чём оно, обаяние, объяснить сначала трудно.
Автор выбрал любимый им жанр рассказа, короткого литературного произведения. Жанр предусматривает несложный сюжет, ограниченное число действующих лиц. Действительно, сюжет можно пересказать в нескольких словах: Сергей Духанин, шофёр, приехав в город за запчастями, зашёл в магазин и неожиданно купил дорогие для него (целых шестьдесят пять рублей) сапожки для жены. Сапожки оказались малы, их отдали старшей дочери Груше. Вот и всё?
Нет, не всё. Рассказы Шукшина только на первый взгляд несложные, незамысловатые. То, что мы называем сюжетом, - это верхняя плёнка рассказа. (Сюжет – «ход повествования о событиях, способ развертывания темы или изложения фабулы»). За простеньким сюжетом у Шукшина – мир сложных человеческих чувств.
Итак, Сергей Духанин увидел в магазине сапожки и, как говорит автор, «потерял покой: захотелось купить такие жене». Кажется, в чём же трудность: заплати – и бери. Однако с самого начала возникают проблемы, которые герою трудно разрешить.
Дело в том, что шестьдесят пять рублей для простого деревенского шофёра – деньги немалые. Кроме того, герой не привык бросать деньги ветер. Каждая покупка в семье – событие. Крестьянская основательность и рассудительность заставляют Сергея подумать, обмозговать. Нужны ли жене Клавдии такие сапожки? В деревне – грязь, носить их некуда, разве что раз в месяц «и наденет-то – сходить куда-нибудь». С другой стороны, Сергей понимал, что жена – в трудах и заботах – мало видела радости. Представлял, «как заблестят глаза у жены при виде этих сапожек. Она иногда, как маленькая, до слёз радуется». Слёзы радости на глазах Клавдии – это та деталь, которая сыграет свою роль в повествовании. С этого момента автор открывает композиционный круг. Слёзы на глазах Клавдии появятся в конце рассказа.
В процессе анализа рассказа необходимо обратить внимание па художественные средства, используемые автором. В.Шукшин неоднократно обращается к метонимии, чтобы усилить впечатление от сказанного, вызвать определенную ассоциацию: «…она таких сапожек во сне не носила; нога-то в нём спать будет». Автор тщательно описывает предмет покупки – сапожки: замечает «ласково блестящую подошву, белоснежную, нежную внутрь сапожка». Внутри – «белый, пушистый мирок», а сами сапожки «прямо смеялись в коробке». Автор использует яркие эпитеты, олицетворение – и сапожки оживают, приобретают собственный характер. Они притягивают к себе Сергея, заставляют постоять у прилавка, выйти на улицу, встать в очередь к пивному ларьку, снова вернуться в магазин.
Для героя рассказа красующиеся на прилавке сапожки – не только красивая вещь. Это символ, это знак другой жизни, другого мира: мира мечты, желаний. Сапожки заставляют героя осмыслить свою жизнь, задуматься, для чего живёт человек? Время идёт, «сорок пять лет уже». А что успел увидеть, много ли радости было? «И так и пойдёшь к той ямке, в которую надо ложиться, - а всю жизнь чего-то ждал. Спрашивается, какого дьявола надо было ждать, а не делать такие радости, какие можно делать?»
Сапожки заставляют Сергея Духанина отвлечься от обыденности, подумать о счастье, о возможности маленького, но всё же праздника в их семье. Так что же такое эти сапожки? Это тот кусочек красоты, который, по мнению автора, способен изменить если не мир, то хотя бы жизнь героев рассказа. Пусть будет минута – но счастья, радости.
Здесь мы подходим к понятию идеи рассказа. В.Шукшин предлагает читателю задуматься о том, что такое жизнь, из чего она складывается; что ее украшает, делает привлекательной, а что – губит, уродует. Автор задает глубинные, философские вопросы, а отвечает на них просто, ясно, взяв для осмысления маленький эпизод из жизни героев. В этом маленьком эпизоде, как в капле воды, сконцентрировались извечные проблемы бытия, которые так трудно решать. Василий Шукшин предлагает не замахиваться на необъятное: принеси радость близким, освети, как лучиком, хоть один день их жизни. Такие радости не забываются, из них и составляются лучшие воспоминания о прожитом.
В процессе истолкования рассказа замечается, что Шукшин умело совмещает в своем произведении два пласта. Первый – это несложный сюжет – покупка сапожек. Второй пласт интереснее и глубже: это внутренняя жизнь Сергея Духанина, его размышления, отношение к людям. Два пласта идут в рассказе параллельно. С юмором описывает автор процесс покупки сапожек. (Шукшин использует градацию, действие развёртывается, становясь всё более напряжённым.) Разговор с продавщицей, недоброй, хамоватой, всё более  раскрывает характер героя. Сергей — простой рабочий человек, не прочь иногда выпить, однако в нём есть чувство собственного достоинства, спокойная уверенность в себе. Столкнувшись с грубостью молодой продавщицы, Сергей не грубит ей в ответ. Наоборот, её несдержанность кажется ему странной: почему она не помогает ему в покупке вещи, не советует, не объясняет? „Белая ненависть" стояла в её глазах. „Больная, на¬верно," - пожалел Сергей. Не рассердился, не отчитал, а пожалел. Герой с юмором, неожиданным для продавщицы, обращается к ней: „Да не гляди ты  на меня, не гляди, милая, — женатый я". Сергей открыто улыбается, разговаривает по-доброму — и этим даёт отпор хамству. Такие люди идут по миру с открытым сердцем и притягивают к себе других.
Последующее действие чётко развивается в двух планах. Сергей приходит на автобазу, показывает товарищам покупку, все рассматривают сапожки, удивляются, обсуждают покупку. Сергей же всё это время мучается и сомневается: надо ли было покупать такую дорогую („половина мотороллера») и не первой необходимости вещь? Первый и второй планы пересекаются в вопросе: „Зачем ей такие?" Автор отмечает: „Сергей хотел быть спокойным и уверенным, но внутри у него вздрагивало". Того ощущения близкой радости от подарка, которым он был наполнен, ни у кого из его товарищей не было. А если так же не поймёт жена, начнёт ругаться, „косоротиться"?
Сергей решил: „Пойду и брошу их в колодец", — с тем и приехал домой.
Где же в рассказе кульминационный момент? Покупка сапожек? Нет. К кульминации автор подводит осторожно. Сергей приезжает в село, уходит, не попрощавшись ни с кем из товарищей, встречается с женой, дочками, обменивается ничего не значащими словами.
Автор замедляет ритм действия рассказа. Напряжённость нарастает. И вот он, вопрос дочери: „Пап, ничего не купил?" „Купил", — ответил Сергей, и действие замерло, остановилось. На него смотрят молча, потому что «так» это „купил" было сказано.
Дальнейшее действие переключается на жену Клавдию. Её образ едва намечен в рассказе. Автор использует в её характеристике сравнения: „она иногда, как маленькая, до слёз радуется; они с утра до ночи, как заводные; тряхнула головой, как она делала когда-то, когда была молодой". Однако до того, как Клавдия возьмёт в руки сапожки, характер героини не проявляется.
Итак, жена открыла коробку: „...из коробки выглянули сапожки". В выборе слов автор точен: „выглянули", как будто и сапожки не уверены в том, как к ним здесь отнесутся. Клавдия пытается натянуть сапожок, но он не лезет, „застрял. На ресницах жены Сергей видит капельки слёз. Вот они, слёзы, которые повторяет автор, но придаёт им уже иной смысл. Блестят слёзы и обиды, и радости. Обидно, что не удалось ей, трудовой женщине, хоть раз надеть такие сапожки; но и радостно, потому что... И здесь много причин и объяснений, почему мы иногда от радости плачем. Сапожки достаются дочери Груше, Сергей курит на ступеньке у кухонной двери, а в доме то „хорошее состояние», та „редкая гостья - минута", которая и запоминается на всю жизнь.
Автор не ставит в рассказе точку. Жизнь героев продолжается. Но остается ощущение радости и того необъяснимого, того самого „чуть-чуть" чем наполнены рассказы писателя.
Рассказ излучает тёплый свет, который нёс в себе талантливый человек Василии Макарович Шукшин.

Источник: И.Н.Арефьева, М.В.Фрик «Литература XX века на уроках русского языка». – М.; ФОРУМ, 2006. – с. 339-342

Обращение к творчеству В.М. Шукшина — это всегда ожидание встреч Простые люди, с их несложной судьбой, заботами, печалями, житейскими маленькими удачами и радостями, встают со страниц его книг. И каждый раз жизненный путь обычного человека, труженика оказывается у писателя большим и значительным. У Шукшина интересен и ценен каждый человек. Честные, с открытой душой, добрые люди живут в рассказах писателя, и в этих обычных жизнях — большой смысл: в их судьбах — судьба родины, России. В.М. Шукшин пришёл в литературу, как отметил М. Шолохов, тогда, „когда народу захотелось сокровенного... Рассказал о простом, негероическом, близком каждому просто, негромким голосом, очень доверительно". И постепенно возник художественный мир В. Шукшина, в котором соединилось многое: и раздумья о человеке, и боль за него, и сопереживание, и глубокое уважение.

Василий Шукшин. Прощание.

Экранизации произведений В.Шукшина

"Сапожки"

"Бессовестные"

"Самородок"

"Другая жизнь"

"Чудик"